Добродетели: благая смерть

01.09.2013 13:27
Печать
"Но сама жизнь здесь, если она блага, то чем хороша? Без сомнения, добродетелью и добрыми нравами. Значит, не в соединении души с телом заключается благо жизни, но в том, что душа с помощью добродетели пагубное от себя отталкивает, а благо смерти приобретает, чтобы совершалось то, что для души важнее, чем приятельство и союз с телом. Если благая жизнь – отражение души, отделяющейся от тела, и если блага душа, что возносится и удаляется от соединения с телом, то и смерть, которая душу от плоти разрешает и освобождает, несомненное благо. Так пусть же действует в нас смерть, чтобы могла действовать жизнь. Отрадна жизнь после смерти, то есть отрадна жизнь после победы, отрадна жизнь по окончании борений, ибо закон плоти не восстанет вновь на законы духа, и нет для нас более состязания с телом смерти, есть лишь победа над телом смерти." Свят. Амвросий Медиоланский

Мудрец в поисках божественного отчуждает душу свою от тела, удаляется от приятельства с ним и, когда приближается к познанию истины, желая видеть ее как бы открытой и ясной, стремится сбросить с себя сети и развеять телесное помрачение. И не можем мы уловить эту высшую истину ни руками, ни взором, ни слухом, ибо все видимое – преходящее, тогда как вечное – незримо. Действительно, нас часто обманывает зрение, и по большей части мы видим совсем не то, что есть на самом деле, нас также обманывает и слух, а потому станем помышлять более о незримом, чем о видимом, если не хотим быть обманутыми. Когда же еще наша душа не ошибается, когда достигает она престола истины, как не тогда, когда отсекает себя от этого тела и уже не позволяет ему обманывать и морочить себя?

Душа бывает обманута тем, что видят глаза, и обманута тем, что слышат уши, а потому да отвергнется она тела и оставит его. Потому восклицает апостол: «Не прикасайся», «не вкушай», «не дотрагивайся», что все истлевает от употребления (Кол. 2. 21-22); ведь к растлению ведут вещи, служащие услаждению плоти. И показав, что не снисхождением к телу, но возвышением духа и смирением сердца обретается истина, он прибавляет: Наше же жительство – на небесах (Флп. 3. 20).
Стало быть, на небесах следует искать истину – а она там есть и пребывает, – чтобы обрести себя в себе самом, и собрать всю мощь добродетели, и не расточать, не вверять ее другим, но самого себя познавать и постигать, и осознать необходимость следовать тому, что представляется истинным: познать ложность того, что ценил прежде, выбирая плотское удовольствие, и бежать, и удаляться от этого, ибо оно полно обмана.

Разве кто сумел очами узреть сияние добродетели, или руками объять праведность, или, бросив взор, разглядеть мудрость? Когда мы о чем-либо размышляем, нам не хочется, чтобы кто-то мешал нам, чтобы кто-то докучал нашему слуху, мы настолько погружены в себя, что зачастую не видим окружающего. Более того, много откровеннее мы размышляем по ночам, когда лучше думается обо всем, чем взволновано сердце. Поэтому и пророк говорит: Что говорите в сердцах ваших, о том на ложах ваших каетесь (Пс. 4.5). К тому же часто некоторые закрывают глаза, если хотят с усилием извлечь что-либо из глубины сознания, избегая таким образом помехи перед глазами. Часто мы ищем уединения, чтобы никто не нашептывал нам в уши своих речей и иная тропинка не увела бы от истины душу, ревностно преданную размышлению, и не сбила бы ее с пути.

Почему же столь желанна для нас эта жизнь, устроенная так, что чем дольше человек в ней задерживается, тем большим бременем бывает отягощен? – не потому, что дни плохи, но оттого, что в нас день ото дня накапливается дурное. Ни один наш день не проходит без греха!

Отчего же нам так дорога жизнь, если она полна тягот и тревог, бесчисленных козней, многих мучений и слез тех, кто угнетен скорбями, и нет, как сказано в Писании, того, кто бы их утешил (Екк. 4.1)? И поэтому Екклесиаст более славит умерших, нежели живущих, он говорит: Блаженнее их обоих тот, кто еще не родился, кто не видел этого зла (Екк. 4. 3). И в другом месте также Екклесиаст человеку, прожившему долгий век, предпочитает извергнувшегося до рождения из утробы матери, ибо последний не увидел злых дел, что творятся в мире, не сошел в эту тьму, не погряз в суете века сего. И скорее обретет покой тот, кто не приходил в эту жизнь, чем тот, кто пришел в нее. Чем хороша жизнь для человека, который живет во мраке и не может насытиться своими желаниями?

Нужды и привычки нашего тела порождают и доставляют нам множество забот, отнимающих у души ее силу и мешающих сосредоточенности.
И нет человеку ни успокоения от волнений, ни отдыха от трудов. Еще ужаснее приступы ярости и негодования. Многие жаждут смерти и не могут вымолить ее, если же получают, радуются, ибо одна только смерть успокоение для человека.

Итак, если жизнь полна тягот, то окончание ее, конечно, облегчение. Облегчение – благо, а смерть – окончание мучений, и, следовательно, смерть есть благо. Ведь не иному возрадовался праведный Симеон, получивший откровение о том, что не увидит смерти прежде, чем узрит Господа Христа. И когда родители принесли младенца Христа в храм, он взял Его на руки и сказал: Ныне отпускаешь раба Твоего в мире (Лк. 2. 28), как если бы его удерживала в этой жизни необходимость, а не желание. Он так молит об отпущении, словно спешит к освобождению от оков. Ибо существуют своего рода телесные оковы и, что еще тяжелее, оковы соблазнов, которые стесняют нас и ввергают в беззаконное рабство, подчиняя закону греха. В самый миг смерти мы видим, как душа умирающего постепенно освобождается от плотских цепей и, изойдя устами, улетает прочь, покидая темницу тела, будто жалкую лачугу.
И святой Давид также спешил оставить это место земного странствия, говоря: Пришелец я у Тебя на земле и странник, как все отцы мои (Пс. 38. 13). И поэтому, словно путник, он устремлялся к той единой родине всех святых, моля, оттого что осквернился, пребывая на земле, отпустить ему грехи прежде, чем он оставит жизнь. Ведь кто в земной жизни не получит прощения грехов, не пребудет в жизни иной. Не пребудет там тот, кто не смог вступить в жизнь вечную, ибо жизнь вечная есть прощение грехов. И потому Давид говорит: Отпусти мне, чтобы мог я отдохнуть прежде, нежели отойду, и более не будет меня (Пс. 38. 14).

Итак, что делают в этой жизни праведники, как не освобождаются от повиновения телесным страстям, опутывающим нас словно цепи, и силятся сбросить это бремя, и отрекаются от удовольствий и роскоши, и бегут от плотских распалений? Разве не подражает образу смерти всякий, для кого при жизни умерли все телесные наслаждения и сам он умер для страстей и всяких мирских соблазнов, как умер апостол Павел, сказавший: Для меня мир распят, и я для мира (Гал. 6. 14)? Наконец, чтобы знали мы о существовании смерти при жизни, благой смерти, он призывает нас носить смерть Иисусову в теле своем, ведь кто принял на себя Его смерть, тот и жизнь Господа Иисуса в теле своем обретет.

Но кто-нибудь скажет, дескать, написано: Бог не сотворил смерти (Прем. 1. 3). Жизнь была в раю, там, где древо жизни, и жизнь была свет человеков (Ин. 1. 4). А смерть, стало быть, то зло, которое появилось и проникло в мир потом. Но как же смерть может быть злом, если она либо, как полагали язычники, неощутима, либо, по слову апостола, является обретением Христа, пребывать с Которым намного лучше?
Как может смерть быть для нас злом, если после смерти мы ничего не будем чувствовать? Там, где нет возможности ощущать, разумеется, нет и печали от обиды, ведь печаль – это чувство. Если же по смерти можно чувствовать, то, без сомнения, существует жизнь после смерти, и переживет смерть душа, которая продолжает чувствовать и жить. А так как после смерти сохраняется жизнь и душа, сохраняется и благо, не утраченное в смерти, но приумноженное. Никакой преградой не может смерть удержать душу, которая, напротив, теперь совершает большее, ибо совершает свойственное ей, без какого-либо сообщничества с телом, в коем скорее обуза, нежели польза для души.
Может ли быть какое зло для души, стоящей на страже чистоты своей и следующей наставлениям добродетели? Если же душа не сохранила добродетели, то не смерть зло для нее, а эта жизнь, ибо не стала она настоящей жизнью: ведь что за жизнь в плену греха и порока? И отчего тогда мы обвиняем смерть, которая есть либо плата за жизнь, либо прекращение ее скорбей и мучений? Итак, смерть либо приносит благо своего покоя, либо отягощена чужим злом.

Смерть можно считать злом, если она вредит душе, но если ничего душе не причиняет, то она совсем не зло. А что не является злом, то конечно же благо, ведь зло – это то, что порочно, тогда как не имеющее порока – благо.

Иной, пожалуй, возразит: «Что более противоположно, чем жизнь и смерть? И в таком случае, если жизнь мы полагаем благом, как смерть может не быть злом?»  Поэтому давайте разберемся, что такое жизнь и что такое смерть. Жить – значит наслаждаться даром дыхания, умереть – утратить его. Многие этот дар причисляют к благам. Следовательно, жизнь – возможность пользоваться благами, а смерть – лишение благ.
И Священное Писание гласит: Человек был помещен в рай, чтобы вкушать от древа жизни и прочих райских деревьев, кроме древа познания добра и зла, ведь в тот день, когда вкусит от него, смертью умрет. Человек не сохранил этой заповеди и лишился плодов жизни, и, изгнанный из рая, он изведал смерть. Значит, смерть, которая приходит как расплата за преступление, является злом.

Вообще, смерть бывает трех родов. Одна – это смерть вследствие греха, о ней говорит пророк: Душа, которая согрешает, погибнет (Иез. 18. 4). Другая смерть – таинственная, когда человек умирает для греха и начинает жить для Бога, об этой смерти говорит апостол: Итак, мы погреблись с Ним крещением в смерть (Рим. 6.4). Третья – смерть, завершающая бег и дар нашей жизни, иначе говоря, разлучение души и тела.
Заметим, что только одна смерть – зло, когда мы погибаем из-за собственных прегрешений. Вторая, напротив, – благо, ибо тот, кто прежде был мертв, освобождается от греха. Третья же смерть – ни то, ни другое. Для верных она представляется благом, но большинству людей внушает страх. Хотя она освобождает всех, радость дает немногим. И дело здесь не в каком-то изъяне, присущем смерти, а в нашей слабости: нас уловляют телесные желания и прочие удовольствия этого мира, и потому мы страшимся подойти к завершению пути, где нас ждет больше горечи, чем наслаждения. Но иначе думали святые и мудрецы.

Но поговорим теперь о смерти обшей для всех. Отчего мы страшимся ее, обычно не причиняющей душе вреда? Написано же: Не боитесь убивающих тело, души же не могущих убить (Мф. 10. 28). Ведь этой смертью душа освобождается, удаляясь от приятельства с телом и сбрасывая покровы страстей. Потому и мы, еще пребывая в теле, да воздвигнем по образу смерти свои души с убогого одра плоти, словно восставая из могилы. Вырвемся же из телесных пут, оставляя все, что ни есть земного, чтобы, когда явится враг, не сумел он найти в нас ничего своего. Да устремимся к вечному, да вознесемся к божественному на крыльях любви и веслах благодати. Да поднимемся ввысь отсюда, то есть от мирского и тленного.
Как ничтожно мал весь этот мир по сравнению с потерей единой души: Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит (Мф. 16. 26). Или что дашь взамен души твоей? Не купишь ее ни золотом, ни серебром, напротив, из-за золота потеряешь. Так и женская красота, когда она вводит в соблазн, то сковывает душу. Похоть – гвоздь, и уныние – гвоздь, и гнев – гвоздь, все страсти – гвозди, ибо они, словно рожном, прободают нашу душу, пригвождают ее к телу и соединяют с плотью его.

Бежим же от сего зла и возвысим души наши по образу и подобию Божию. Уклонение от зла есть уподобление Богу, а образ Божий обретается добродетелями. И Тот, Кто начертал нас, будто художник, начертал нас красками добродетелей.

Душа праведного обращается с телом будто с орудием или музыкальным инструментом. Словно искусный мастер, направляет она куда хочет покорное ей тело, придает ему образ, который избрала, заставляет звучать в нем те добродетели, какие пожелает, извлекая то напевы целомудрия, то напевы умеренности, то песнь трезвения, радость чистоты, сладость девства, величие вдовства.

Для святого жизнь – Христос, и смерть – приобретение. Как раб, не уклоняется он от служения жизни и, как мудрец, ценит то, что обретает по смерти. Приобрести же означает прекратить преумножение грехов, удалиться от дурного и устремиться к лучшему. Апостол заключает: Имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше, а оставаться во плоти нужнее для вас (Флп. 1. 23-24). Одно лучше, другое – нужнее; нужнее из-за плода, который принесут труды, а лучше из-за благодати и соединения со Христом.

Теперь взгляни на это: если жизнь – бремя, то смерть – освобождение, если жизнь – страдание, то смерть – лекарство; и если будет суд после смерти, будет и жизнь после смерти. Значит, наша земная жизнь не является благой? Или, если здесь жизнь благо, как может там не быть благом смерть, когда там уже нет никакого трепета перед Страшным Судом?

Итак, смерть во всех отношениях благо: и потому что разделяет борющиеся стороны, чтобы перестали они нападать друг на друга, и потому что служит пристанищем для того, кто, измучен жизненными бурями, ищет покоя в надежной гавани, и потому что не ухудшает нашего положения, но каким обретает, таким сохраняет каждого из нас до будущего Суда и самим покоем своим согревает и избавляет от ненависти к настоящему и умиротворяет ожиданием грядущего. Выходит, напрасно люди боятся смерти, словно конца своего существования. Ведь если вновь поразмыслим о том, что Бог не сотворил смерти, но только после того, как человек впал в грех непослушания и обмана, явилась мысль, что земля должна возвратиться в землю свою, тогда поймем мы, что смерть не что иное, как конец греха, чтобы не умножалась вина тем больше, чем более длится жизнь.
Однако чтобы смерть не была, как прежде, концом человеческой природы, даровано было воскресение мертвых: чтобы смерть истребила вину, а в воскресении даровалась жизнь вечная. И потому для всех нас смерть – переход. Тебе нужно уверенно совершать его: ведь это переход от тления к нетленности, от смертности – к бессмертию, от смятения – к покою. Так пусть не устрашает тебя слово «смерть», но радуют благодатные дары этого перехода. Ведь что такое смерть, как не погребение пороков и воскрешение добродетелей?

Стало быть, смерть не зло. Нет ее ни для живых, ни для умерших, ведь первые все еще живы, а вторые уже ушли. И потому не может она быть горька ни для тех, которые ее до сих пор не знают, именно потому, что не знают, ни для тех, чье тело ничего уже не чувствует, а душа освобождена.

Если что и представляется ужасным для живых, так это не сама смерть, но мысль о смерти, которую каждый воображает согласно собственным ощущениям или страшится в зависимости от состояния своей совести. Стало быть, всякий должен порицать язвы собственной совести, а не жестокость смерти. Ведь для праведника смерть словно тихая гавань, тогда как душам преступным она мнится кораблекрушением. Несомненно, тем, кого тяготит страх смерти, тяжко не умереть, а тяжко жить под страхом смерти. Значит, не смерть тягостна, но страх смерти. Страх происходит от нашего мнения о смерти, а мнение, в противоположность истине, – от слабости нашей; ведь в истине – сила, тогда как в мнении – слабость. Мнение же свойственно не смерти, но жизни. Значит, получается, что это тягостное скорее присуще жизни.
Итак, очевидно, что страх смерти нужно связывать не со смертью, а с жизнью. Ведь нам нечего опасаться в смерти, если своей жизнью не заслужили мы того, что должно внушать нам страх. Итак, у людей рассудительных есть страх наказания за проступки, однако проступки совершают не мертвые, но живые. Значит, в нашем ведении – жизнь, деяния которой в нашей власти, смерть же для нас ничто, ведь она означает разлучение души и тела, когда душа освобождается, а тело разрушается. Та, что освобождается, ликует, а то, что возвращается в землю свою, более ничего не чувствует.

Через жизнь человек переходит в смерть, а через смерть – он возвращается к жизни; ведь воскреснуть могут лишь те, кто прежде умер. Неразумные страшатся смерти как худшего из зол, а мудрые ждут ее как отдохновения от трудов и окончания бед.

Но как характеризует саму смерть то, что будет после смерти? Ведь если относилось бы к смерти то, что происходит после смерти, тогда и то, что происходит после жизни, относится к жизни. Значит, нет таких мучений, которые относились бы к смерти. Ведь смерть, как мы сказали выше, есть разлучение души и тела: а освобождение не зло, ибо разрешиться и быть со Христом несравненно лучше (Флп. 1. 23). Стало быть, смерть не является злом. Только смерть грешников люта (Пс. 33. 22), не вообще люта смерть, но именно смерть грешников. В самом деле, честна смерть праведных (Пс. 115. 6). Отсюда ясно, что горечь не в смерти, но в провинности.

Знаменательны и другие слова Писания: Прежде смерти не хвали никого (Сирах. 11. 28).
Итак, смерть есть свидетельство жизни. И если нельзя хвалить кормчего, прежде чем приведет он корабль в порт, то как будешь ты хвалить человека, раньше чем он достигнет смертной гавани? Ведь для себя самого он будто кормчий, и все время, пока носит его по бескрайнему морю этой жизни, он рискует потерпеть крушение. И полководец принимает лавры, не иначе как завершив сражение, и воин откладывает оружие и получает свое жалованье, не иначе как сокрушив врага. Смерть, таким образом, означает полноту возмездия, вершину воздаяния, благодать освобождения.

Итак, кто мог бы усомниться в благе смерти, когда то беспокойное, то принуждающее краснеть от стыда, то враждебное нам, неукротимое, буйное и склонное ко всем порокам, теперь укрощено и лежит, словно дикий зверь, заключенное в клетке могилы? Бездыханной остается его ярость и то, что было соединением членов, омертвев, возвращается в землю, другое же, родственное добродетелям, дружественное наставлениям, ревностное к подвигу, сопутствующее добру, преданное Богу, взмывает к небесному и пребывает вместе с тою непорочной, вечной, бессмертной благодатью, к ней прилепляется и остается с ней, от которой ведет свое происхождение.

Следовательно, душа, которая прилепляется к Богу, незримому и бессмертному благу, сама бежит от телесного и оставляет смертное и становится подобна тому, чего она жаждет, чем живет и питается. И поскольку она устремлена к бессмертному, постольку и сама не является смертной. Душа же, согрешающая, умирает, и хотя не происходит ее распада, но воистину она умирает для Бога, так как живет для греха. А душа, которая не грешит, не умирает, ибо пребывает в своей сущности, пребывает в добродетели и славе.

Ведь как может погибнуть ее сущность, когда, без сомнения, душа – это то, что вливает жизнь? И в кого влита душа, в того влита жизнь, а кого оставляет душа, того оставляет жизнь. Следовательно, душа есть жизнь. Как же она может принять смерть, если противоположна ей? Как снег не приемлет тепла, так как тотчас тает, и свет не приемлет тьмы, потому что тотчас рассеивает ее – ведь стоит только забрезжить свету, как уносится прочь ужас тьмы, стоит лишь приблизить к снегу огонь, и отступает холод, – так и душа, которая рождает жизнь, не приемлет смерти и не умирает. Душа не приемлет смерти, следовательно, душа не умирает.

Предай и ты душу свою в руки Господни. Не только когда она покидает тело, но и пока пребывает в нем, она в руках Господа, ибо не видишь ты ее, откуда приходит и куда уходит. Она в тебе и одновременно с Богом. Действительно, сердце царя в руке Божьей (Притч. 21. 1), и Он руководит им и направляет его. Сердце исполняется разума, ибо разум есть важнейшее начало души и сила души. Но я имею в виду не ту силу, что заключена в мышцах, но ту, которая состоит в благоразумии, умеренности, благочестии и справедливости. Если сердце человека пребывает в руке Господа, то тем более и душа. Если душа в руке Божьей, то, без сомнения, душа наша не заперта во гробе вместе с телом и не томится в могиле, но наслаждается блаженным покоем.

А сколь большое значение придал смерти святой Иов, сказав: Благословение умирающего да придет на меня (Иов. 29. 13)! Ведь хотя и благословил Исаак, умирая, своих сыновей, а Иаков благословил патриархов, благодать благословения объяснялась либо заслугами благословляющих, либо отеческой любовью. Здесь же нет никакого первенства заслуг, никакого родственного чувства, но одна лишь привилегия смерти, когда благословение всякого умирающего обладает столь великой силой, что его пожелал для себя даже святой пророк. И поэтому давайте всегда размышлять об этих словах и держать их в своем сердце.

Если мы видим умирающего в бедности, поможем ему своим участием; пусть скажет всякий из нас: Благословение умирающего да придет на меня! Если видим кого-то в немощи, да не отступимся от него; если видим в крайней нужде, да не оставим его; пускай придет и нам мысль сказать; Благословение умирающего да придет на меня! Да восславит и тебя всякий умирающий, всякий одряхлевший от старости, всякий погибающий от тяжелой раны, всякий сокрушенный болезнью и уже близкий к смерти. Сколь многим этот библейский стих принес благословение! Как часто он внушал мне стыд, если я проходил мимо умирающего, если не посещал тяжелобольного, если отвергал немощного, если не выручал плененного, если пренебрегал стариком! Да будет всегда это слово в нашем сердце, чтобы пробуждать черствых и укреплять ревностных. Да отзовутся в тебе последние слова умирающего, и душа, оставляя тело, да унесет с собой слова, благословляющие тебя. Вырви у смерти и того, кого влекут к ней, кто может погибнуть, если ты не придешь на помощь, чтобы сказать: Благословение приблизившегося к погибели да придет на меня!

Итак, не будем бояться, что нас разлучат с людьми, не станем опасаться того положенного всем предела, в котором Ездра нашел награду за свою преданность, когда Господь сказал ему: Ты же взят будешь от людей и проведешь остаток жизни с Сыном Моим и подобными тебе (3 Езд. 14. 9). Если для пророка славно и радостно обращаться с подобными ему, то насколько для нас еще более славно и радостно приблизиться к достойнейшим и пребывать с теми, чьи деяния восхищают нас.

Полагаясь на эти свидетельства, шагнем бестрепетно к Спасителю нашему Иисусу, бестрепетно – к сонму патриархов, бестрепетно – к отцу нашему Аврааму, отправимся в путь, когда настанет день, бестрепетно шагнем к сему сонму святых и собранию праведников. Мы пойдем к нашим отцам, пойдем к тем наставникам веры нашей, и, если недостанет дел, поможет вера, и наше наследство сохранится. Мы пойдем и туда, где святой Авраам распростер объятья свои, чтобы принять бедняков, как принял и Лазаря, на лоне его покоятся претерпевшие в веке сем тяготы и скорби.

Но ныне, вновь и вновь простирай руки твои, чтобы принять бедняка, раскрой лоно твое, распахни объятья твои, чтобы многих принять, ибо многие уверовали в Господа. Но хотя вера и возросла, множится беззаконие, охладевает любовь. Мы пойдем за теми, что покоятся в Царствии Божием вместе с Авраамом, и Исааком, и Иаковом, потому что они, будучи призваны на пир, не отреклись. Мы пойдем туда, где рай сладости, где Адам, попавшийся разбойникам, теперь не знает, что значит оплакивать раны свои, где и сам разбойник радуется вступлению в Царствие Небесное, где нет ни туч, ни громов, ни молний, ни ярости ветров, нет ни мрака, ни сумерек, ни лета, ни зимы, где не будет смены времен года, ни стужи, ни града, ни дождя, где не будут нужны ни это солнце, ни луна, ни шары звезд, но будет сиять одна только светлость Божия (3 Езд. 7. 42). Господь же будет свет всем, и Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир (Ин. 1. 9), будет светить всем. Мы пойдем туда, где Господь Иисус рабам Своим приготовил обители, чтобы и нам быть там, где Он, ибо так пожелал Он. Что же это за обители? Послушай, что говорит Господь: В доме Отца Моего обителей много (Ин. 14. 2). Какова воля Его? Приду опять, – говорит Он, – и возьму вас к Себе, чтобы и вы были, где Я (Ин. 14. 2).

Фрагменты из "О благе смерти", святитель Амвросий Медиоланский (340-397)